«Лав – из» (сборник) - Таня Малярчук

Ноги Григорьевны наливаются свинцом, в животе начинает бурчать.

Еще не поздно, думает Григорьевна, возвращайся на площадь Незалежности и ныряй в подземку. Еще не поздно.

Однако неведомая сила, возможно инстинкт самоуничтожения, тянет Григорьевну все ближе к центру толпы.

– Что случилось? – спрашивает у кого-то Григорьевна.

Никто не отвечает. Люди топчутся посреди улицы, как слепые куры. Они не знают, куда бежать, потому что не знают, откуда именно надвигается опасность.

– Нам всем пиздец! – выкрикивает длинноволосый человек с гитарой. – Убегайте!

Люди с криком отчаяния бросаются врассыпную.

О, боже, думает Григорьевна, снова ничего не удастся купить.

Тетечка, которая продавала на Крещатике механических песиков, умеющих светиться и гавкать, бросает песиков вместе с коробкой на асфальт и бежит куда-то в сторону Золотых ворот. Песики все разом начинают истошно скулить в коробке, словно живые.

Бедные, думает Григорьевна.

Ей тоже нужно убегать. Однако ноги приросли к разделительной полосе и не желают повиноваться. Григорьевна хочет закричать, позвать на помощь и не может выдавить из себя ни звука.

Помогите, думает Григорьевна, помогите мне! Не бросайте меня здесь! Мне страшно! Возьмите меня на руки и отнесите в безопасное место. Спрячьте меня под прилавком «Аптеки матери и ребенка» – эта аптека совсем близко!

Крещатик молниеносно пустеет. Неестественная враждебная тишина заполняет Григорьевну с головы до пят. Она вся – тишина. Немота и немочь. Стоит совершенно одна посреди широченной улицы, с тысячей гривен в кошельке и, как выхваченный из сумрака светом автомобильных фар кролик, ждет своего конца.

На балконах близстоящих домов беззвучно, по одному, появляются военные. Григорьевна сразу узнает в этих людях военных. Она видела их по телевизору. Григорьевна тогда, раньше, соврала. «Дом, в котором ты живешь» – не единственный военный фильм, который она видела. Был еще фильм «Битва за Москву». И там была война. Там были танки, и бомбы, и мертвые солдаты в окопах. Там были Гитлер и Сталин. И Жуков. И Зоя Космодемьянская.

«Панфилов па-гиб», – произносится в голове Григорьевны цитата из фильма. – «Панфилов па-гиб». «Та-ва-рищ Ра-ка-совский, Красная Паляна, далжна быть взята!»

Григорьевна плачет. Военные на балконах достают свои карабины (или как там называется их оружие) и прицеливаются прямо в Григорьевну. Григорьевна падает ничком на разжаренный полуденным солнцем асфальт Крещатика и накрывает голову руками.

Они меня не увидят, успокаивает себя Григорьевна.

Ага, не увидят! Зачем было надевать это салатовое платье?! Сейчас они меня пристрелят.

Со всех сторон на Крещатик съезжаются танки. Григорьевна всем телом ощущает, как дрожит земля. Григорьевна тоже дрожит.

«Рак-к-ка-с-совский! – почему-то хочет что есть силы завопить Григорьевне. – Рак-к-ка-с-совский!»

Танки окружают Григорьевну и глушат моторы. Вокруг опять становится тихо.

Григорьевна поднимает голову. Гигантские дула, словно хоботы слонов, повернуты прямо на нее.

– Послушайте, – говорит танкам Григорьевна, – у меня есть тысяча гривен. Хотите?

Танки качают хоботами в знак несогласия.

– А чего вы от меня хотите? Что вам от меня нужно? Я обыкновенный врач с маленькой зарплатой. У меня ничего нет, даже семьи. Я никому ничего плохого не сделала.

– Никому, говоришь???!!!

Верхний люк ближайшего танка открывается, и оттуда высовывается маленькая крашеная головка Алины.

– Я тебя сразу па-няла! – кричит Алина. – Ты бегаешь за Артемом Миколаевичем! Я тебя сразу па-ня-ла! Разлучница!

Григорьевна встает на ноги, отряхивается. Долго смотрит на жену хирурга Алину Сергеевну, а потом спокойно говорит:

– Пошла ты!..

И с высоко поднятой головой оставляет поле боя.

«Что я за человек?» – думает Белла.

Заходит в воду.

Сегодня вода темная, аж черная.

«Что я здесь делаю? Чего от него хочу? Мне нужно оставить его в покое. Его и себя».

– Сегодня вода какая-то черная, – говорит Белла.

– Вам нужно научиться плавать в любой воде.

Его голос кажется Белле безразличным и далеким, словно противоположный берег.

– Зачем?

– Не понял?

– Зачем мне вообще учиться плавать?

– Вас никто не заставлял. Вы сами захотели.

– Я не хотела.

Белла разворачивается к нему лицом. Он теряется.

– Я думал, вы хотели…

У него черные глаза, замечает Белла. Вероятно, это они заразили своей чернотой воду.

Белла делает над собой усилие и улыбается.

– Я шучу, – говорит она, – конечно, хотела. Это я так шучу. Вы не обижайтесь.

– Начнем, – видно, что он не понял шутку. – Держите спину прямо. И расслабьтесь. Вода вас не съест.

– Но в воде может быть что-то такое, что съедает…

– Помолчите. Вы слишком много говорите. Не говорите и не думайте. Только плывите.

– Я не могу не думать. Я думаю беспрерывно…

– Тихо!

Он берет Беллу за руки и тянет на себя. Белла теряет равновесие.

– Оттолкнитесь от дна и работайте ногами. Я вас держу. Не бойтесь. Двигайте ногами, как ластами.

– Что такое ласты?

– Делайте, как я говорю!

Белла повисает на его руках.

– Ну почему вы совсем не двигаетесь, Белла?! Вода вас удержит, только немного помогите ей! Вы идете на дно, как деревянная колода.

Он впервые назвал меня по имени, думает Белла.

– Я никогда не научусь. Оставьте меня.

– Я вас не оставлю.

– Правда?

Он вдруг останавливается и, глядя черными глазами в черную воду, говорит:

– Чего вы от меня хотите, Белла?

Медсестра Аллочка вихрем врывается в кабинет и садится напротив Григорьевны.

– Вы слышали?

– Что? – Григорьевна чувствует себя слабой и будто больной. Григорьевну раздражает Аллочка и этот ее непонятно откуда взявшийся ажиотаж.

– Помните ту сумасшедшую кошатницу, что к нам приходила? Вы еще говорили, что она ваша соседка. Какое-то странное имя – французское или итальянское…

– Венгерское.

– Ну да, венгерское.

– И что? Говори, не интригуй.

Аллочка выдерживает паузу.

– Сделать вам чай, Григоривна? – говорит.

– Алла! Что там случилось?! Что ты знаешь?

– Сегодня утром ее забрали.

– Кто забрал? Куда?

– Ну, в психушку. Мне водитель «скорой» рассказал, а я сразу поняла, что это она.

Григорьевна поднимается и нервно ходит вокруг Аллочки.

– Вряд ли это она. Зачем бы ее забирать?

– Григоривна, здесь сомнений быть не может. Сто процентов наша кошатница. Все как вы и сказали: первый этаж, шестая палата!

Аллочка достает из сумки два пряника, один начинает есть сама, другой дает Григорьевне.

– Возьмите, скушайте, подкрепитесь. Небось еще ничего не ели, правда?

– Алла, расскажи все, что ты знаешь.

– Да что тут рассказывать. Разгуливала по улице в чем мать родила!

– Что?

– Да-да. Голая, совсем голая ходила по вашей Петропавловской в сопровождении двух десятков бездомных псов и котов. То еще зрелище! Двоих санитаров псы покусали – защищали свою хозяйку. Такой был страшный шум, что даже сигнализация на машинах сработала.

– Этого не может быть, Алла…

– Ну да, не может… Я вам говорила: баба без секса дуреет.

Григорьевна без сил опускается в кресло и закрывает руками лицо.

– Григоривна, с вами все в порядке? Я хочу сегодня отпроситься пораньше. У меня у тети день рождения.

– Да, конечно.

Григорьевна нервно дышит, хватая ртом затхлый медикаментозный воздух.

– Слушай, Алла, я у тебя кое-что попрошу взамен. Стрельни для меня у кого-нибудь сигарету.

– Вы же два года держались, Григорьевна…

– А толку-то?

В белой льняной рубашке, с растрепанными волосами, с широко раскрытыми от удивления и страха глазами, Белла выглядит даже привлекательно.

Если б я была мужчиной, думает Григорьевна, то могла бы влюбиться в нее.

Белла, съежившись, сидит на больничной койке. В палате еще шесть коек, но пациенты на них не шевелятся и не дышат. Просто глядят в потолок.

– Белла! Что случилось?! – Григорьевна присаживается на краешек Беллиной кровати. – Как это произошло?!

– Я не знаю, – отвечает Белла.

Два здоровенных мужика в зеленых халатах слоняются по коридору, время от времени заглядывая в палату. Вот в чем разница между нами и ними, думает Григорьевна, мы ходим в белых халатах, а они в зеленых.

– Здесь нельзя делать резких движений, – говорит Белла. – Нельзя бегать, прыгать, кричать, чихать, петь.

– Ну… – Григорьевна мнется, – без всего этого можно обойтись.

– Я и не жалуюсь. Нет-нет. Мне здесь неплохо.

Григорьевна молчит.

Из окна палаты видно церковь.

– У тебя красивый вид из окна, – говорит.

– Мы можем ходить в церковь молиться.

– Отпускают?

– В заборе есть дырка. Больные лазят через дырку в заборе.

– Никто не сбегает?

– Никто. Все возвращаются назад.